Главная » Статьи » Диалогическая этика (2016) » Фундаментальные основы диалогической этики |
2. Почему не пираты? Why not pirates? Геннадий Бакуменко
«Чужестранцы, кто вы? Дело ли привело вас сюда или вы скитаетесь по морям без цели, как пираты, плывущие в поисках приключений, играя своей жизнью и принося несчастья народам?» Одиссея, III, 71 [12]
Вопрос «почему?» в обыденном сознании связан с детством. С тем его розово-калейдоскопическим периодом, когда существеннее имя предмета, а не его польза. Попробуйте ответить на вопрос «почему гвоздь?», а не «зачем гвоздь?», и сразу ощутите необходимость остановить быстротекущее время, чтобы рассмотреть нечто существенное, сущностное, вечное, непреходящее. Та же грань отделяет фундаментальное знание от его прикладной функции. Провозглашая «scientia est potentia», Френсис Бэкон, вероятнее всего, думал не совсем в рифму «science is power» и возводил мост между фундаментальным сократическим «Γιατί» сквозь цицероновское «quid?» (на английском «why?») к прагматическому «quod?» и пуританскому «what for?». Неодолимое время дробит архаичные синкретичные культурные концепты на множество оттенков серого, – обыденного, сиюминутного, повседневного, причинно-принадлежащего. Отделяя познание добра и зла от познания мира вещей для оправдания эмпирической науки пред фундаментальным этическим религиозным табу искушения знанием, английский эмпирик искренне желал науке и вооруженному наукой человечеству добра. Потому постулировал назначение знания для освоения бездушной природы и владения ею, для ее захвата с целью обогащения душевного человечества и одушевления мертвой природы вещей, сохраняя за науками способность делания человека душевного [4], идеализируя науку. Единство науки и христианской этики для Ф. Бэкона было столь очевидно, что представить знание вне добродетели отец современной науки не мог. Истина для него – добродетель, противопоставленная лжи и заблуждениям. В подтверждение процитируем вслед за англичанином не менее великого француза: «Если хорошенько взвесить, то сказать, что человек лжет, это значит сказать, что он смел перед Богом и труслив перед людьми» [3]. Не родился еще осеменивший европейское Просвещение духом фаустовского сомнения великий немец, предсказавший тщетность «wozu» перед вечным «worum». Не поэтизированы еще круги ада, и пока не взращен Чайльд-Гарольд, освобожденный от таких мелочей. Атамана Конрада еще не мучают философские сомнения, и не все британцы пока еще испытывают щемящую тоску при виде символики Веселого Роджера. Хотя Сократ (470/469-399 гг. до н. э.) к тому времени уже давно принял яд, что породило апологетику и предвосхитило схоластику и герменевтику. Такое внимание первому слову подзаголовка мы уделили, чтобы указать на концентрацию в нем авторского методологического подхода. В сумме же слов заглавия отражена исследовательская проблема, созревшая в результате осмысления феномена «британцев Черноморской береговой линии», описанного В.Б. Храмовым. Вслед за Валерием Борисовичем мы выбрали стиль скольжения по концептуальным категориям и намеков на историческую причинность своеобразия и самобытности культур. Определение границ и аппарата культурологии Л. Уайтом [21] позволяет достаточно свободно оперировать культурными концептами, получившими широкое распространение, как это делают, например, Г.Д. Гачев [5], А. Минделл [13] или Я. Роммерскирхен [20]. После феноменологического и информационного прорыва мир во второй половине XX века переболел когнитивистикой. Семиотические и кибернетические модели культуры позволяют по-новому оценить культурфилософское наследие Н.Я. Данилевского, Й. Хейзинги, О. Шпенглера, Г. Зиммеля, А.Ф. Лосева и др. Авторский методологический подход отличается включением в орбиту внимания перцептивного восприятия культуры как одного из фундаментальных факторов социальной коммуникации. В результате опыт психологии, социологии, лингвистики и социальной философии в аспекте изучения феномена личностного и социального успеха позволяет предполагать с большой вероятностью вектор социально-культурного развития, моделируя следствия отдельных исторических событий, или уточнять вероятную причинность последних. Рабочая гипотеза нашего подхода базируется на наблюдении феномена многократного тиражирования людьми форм успешной деятельности. Отметим, что величина успеха ощутима: чем больше людей сопереживают исторический факт или иную информацию (устный рассказ о случае и пр.) как успешный опыт, тем выше эффект тиражирования успешного опыта, тем ощутимее успех. Если же повторяющийся опыт приносит удовлетворение, эффект тиражирования многократно усиливается. Так распространились рычаг, колесо, посуда с плоским дном во всех культурах мира. Схожие мифологические сюжеты, вероятнее всего, тоже опосредованы идентичным чувственным положительным опытом. Даже если повторение ранее успешного действия не завершается подобным положительным результатом, эффект тиражирования предопределяет вектор социокультурного развития, являясь весомым фактором социальной динамики. При этом наблюдаются не столько исторические факты успешно завершенного дела, сколько идеализированные формы успеха, символические, мотивирующие и отдельные личности, и сообщества к определенной деятельностной активности. Процесс, формирующий символические формы успеха как идеальные (символические) факторы социокультурной динамики, мы идентифицируем как социокультурный процесс символизации успеха. В культурных концептах, будь то интерпретации исторических событий, легенды или образы художественных произведений, обязательно содержатся символические формы успеха. Это и позволяет интерпретировать их роль в социокультурной динамике в качестве факторов развития. Т. о., задаваясь вопросом «почему гвоздь?», мы акцентируем внимание на тех обстоятельствах, которые сопутствовали появлению этого предмета, его наименованию и широкому распространению как символа успеха: введению его в повседневность, в практику. Распространение «гвоздя» в культуре большинства народов мира позволяет его рассматривать как символ успешной деятельности и фактор, направляющий социокультурную динамику в определенное русло. Так же мы можем выявлять отдельные особенности культур по степени распространенности «гвоздя» в практике. Апробация авторского подхода – одна из задач данной работы. Трудно усомниться в том, что Френсис Бэкон (1561-1626 гг.) был, есть и будет британцем. Хотя джентльменом он слыл не всегда и не для всех. В 1621 году по обвинению во взяточничестве лорда Френсиса Бэкона приговорили судом к смертной казни и заточили в Тауэр. Однако за огромные заслуги перед короной Карл I помиловал барона Веруламского виконта Сент-Олбанского лорда Бэкона и сразу же освободил из-под стражи. Государственная служба ему была заказана. За что отдельное спасибо британскому праву. Поскольку остаток дней своих великий британец посвятил научной и литературной работе на лоне природы в своем поместье, покоряя неосвоенные девственные просторы эмпирического и интуитивного знания. Скончался исследователь в возрасте 66-ти лет от простуды, которая стала одним из результатов его последнего эксперимента. Трудно усомниться в том, что Френсис Дрейк (1540-1596 гг.) был, есть и будет британцем. Хотя джентльменом он слыл не всегда и не для всех. Английское «gentleman» – производное от французского gentil (благородный), которое от латинского gentilis (принадлежащий к роду, родовитый) или genus (род). Оттуда же – гении и генетика. Так вот в рыцари (gentle) посвящает королева Елизавета сорокалетнего Френсиса Дрейка после того, как он прославился в пиратском промысле и привез в Британию в 1580 г. картошку и сокровища на сумму около 600 000 фунтов стерлингов (сумма вдвое превышала годовой доход Англии тех лет). По существу Ф. Дрейк, как это принято в Англии, дал взятку королеве, покупая статус джентльмена. Через 4 года Френсиса Бэкона изберут в парламент – начнется его государственная карьера, через 40 лет Ф. Бэкона осудят за взятку – закончится его государственная карьера. Ф. Дрейк же до конца дней своих будет странствовать по бескрайним просторам мирового океана, уточняя очертания глобуса, «играя своей жизнью и принося несчастья народам» (особенно аборигенам Океании и испанцам), умрет в возрасте 56-ти лет от дизентерии в очередном походе и будет похоронен в свинцовом гробу на дне океана [7]. Схожесть приведенных портретов выдающихся британцев в том, что они шли своими непроторенными тропами по перипетиям жизни, проявляя общую характерную черту в страстном жадном освоении неизведанного, и на этом пути они еще при жизни для многих стали примером непреклонного перед обстоятельствами британского характера и его успешности. Можно ли этих разных британцев считать пиратами? Распространенное слово «пират» (по-английски «pirate») происходит от латинского «pirata», в римское время обозначавшего морской разбой и морских разбойников. Римляне заимствовали концепт «пират» у греков (по-гречески «πειρατής»), у которых он не всегда имел негативный оттенок разбойника (по-гречески «ληστές»). Однокоренное слово «πειράω» означает «пробовать, испытывать». Как указывает Ж. Мерьен, негативный смысл, связанный с убийством и грабёжом, как с промыслом, входит в обиход у греков примерно в IV-III веках до н. э., что отражено в «Одиссее» [12]. Учитывая, что Гомер оперирует уже устоявшимися концептами, отражая легендарные события прошлого, можно говорить, что в его время концепт «пиратство» имел двойную окраску. С одной стороны, пират – пионер, первопроходец-добытчик, пытающий удачу в чужих краях и неизведанных непредсказуемых ситуациях. Успех пирата в руках фортуны. Но если греческие боги к тебе благосклонны, то ты уже и не пират вовсе, а герой. В этом смысле аргонавтов можно было бы принять за пиратов, если бы не их оправдательные высокие намерения, в которых можно усомниться, если ты не грек. С другой стороны, пираты – это любые чужаки, промысел которых заключается в морском грабеже на любой территории: и освоенной, и чужой. Еще на одну двусмысленность указывает Ж. Мерьен: когда добытчик возвращается к соплеменникам, его социальный статус зависит от весомости добычи, а не способов ее приобретения [12]. А потому оправданы любые преступления на чужой территории: Родина выпишет тебе индульгенцию и предоставит статус национального героя, если ты вернешься с успехом, с победой и триумфом. Как в случае с Ф. Дрейком, не только доблестно грабившим врагов британской короны, но неоднократно бросавшим своих преданных подельников в походе и в бою на произвол судьбы, на милость врага и морской стихии. Ф. Бэкон, с позором выйдя в отставку, повторяет подвиг Ф. Дрейка, только его бескрайние просторы – непознанные границы научного знания. Т. о. есть основания считать пиратство британским способом освоения неизведанного пространства. С развитием римского права и морской торговли пиратство становится опасным преступлением. В Риме пиратов распинали на кресте как разбойников. С пиратами успешно боролся в 67 году до н. э. Гней Помпей Великий, разгромивший их и на море, и на их собственной земле в горных крепостях Киликии. Однако после убийства Цезаря и начала гражданских войн сын Гнея Секст Помпей Магн возглавил войско пиратское, пытаясь блокировать Италию с моря. Здесь мы наблюдаем не только двусмысленность концепта пиратства, но и политическую гибкость римского права в отношении кровавых преступлений: «Success is never blamed» [15] – как подумали бы британцы, или «Побѣдителя не судятъ» – как подписала Екатерина II на приговоре, когда судили А. Суворова, дерзнувшего вопреки приказу Румянцева взять боем Туртукай [2]. Трудно сказать, как часто использовался концепт «Et tu, Brute?» (лат.), как реакция на чьё-то стремление к успеху. Легенда связывает его с предсмертным высказыванием Юлия Цезаря, но вероятнее, что возникло оно позднее, при европейском переосмыслении истории Древнего Рима. Более распространен концепт «Le roi est mort! Vive le roi!» (фр.) [1], распространившийся в высших кругах правления Российской Империей после петровского «окна в Европу» в форме «Vivat Imperator!» или «Vivat Imperatrix!», что может являться вольной трактовкой «Ave Caesar!» или «Ave Caesar, imperator, morituri te salutant!». Так что, когда младолибералы корят Россию за «Закон, что дышло: куда повернул, туда и вышло», убеждая, что в интернациональном «modernization» спасение, хочется ответить устоявшимся псевдокозьминским изречением «Зри в корень!»[1] или собственным стечением мысли «почему гвоздь?». Исконно русское право от Ярослава Мудрого (987-1010 гг.) до Ивана Грозного и далее, вплоть до Петра Великого, строилось на иных принципах, нежели римско-европейское. Монаршее «L'état c'est moi!» (фр.), как-то очень долго не тревожило царского самосознания, пока не возникла Империя Российская, а потом и началось: то по-немецки заговорит белая кость, то по-французски. Даже по-итальянски была мода, а вот по-английски, Бог миловал, не успели – красные победили. Романтика Веселого Роджера тоже обошла стороной российских мореплавателей: вдалеке от освоенных торговых путей и богатых заселенных берегов проходили их экспедиции. И везде честь российского морского офицера оставалась неразменной монетой. И все же британское влияние на ход российской истории велико. Достаточно вспомнить эпизод взятия Казани Иваном Грозным, вооружившим войско англицкими пушками. Этот эпизод коренным образом повлиял на становление евразийской Руси Московской, Руси из которой выросла впоследствии современная Россия. Хотя в формирующееся в то время национальное самосознание православной Руси отчетливее вписалось чудо обретения иконы Богородицы Державной (Казанской Богоматери). Осмысление державности, проверенное смутным временем польско-нерусских лжецарей, получило развитие в соборном праве призвания Царя из Романовых. Концепт Мать Сыра Земля эволюционировал в Русь Матушку (в Державу), заступницей которой призвана Богородица Державная, покровительница казачества. А Царь призван всенародною молитвою как Наперсник Божий, Помазанник, как некий богатырь былинный, способный удержать державу (дубину, род палицы) в руках своих. На Илью Муромца похож (не правда ли), при последнем Рюриковиче (Иване IV) перекочевавшего из устной традиции осмысления мироздания в письменную. Роль китайского изобретения (пороха), переосмысленное британскими пиратами как европейское достояние, стало важным фактором колониальной политики и пуританской этики («Добрым словом и револьвером можно добиться большего, чем одним только добрым словом» – сказано и растиражировано по-английски). Монополия стрельцов на стрелковое оружие, прерванная потешными полками, мощный фактор истории государства российского. В 1553 г. сэр Ричард Чанселлор открыл северный морской путь, соединяющий Англию с Россией. В 1556 г. царь Иван Грозный, заинтересованный в налаживании торговых связей с Европой, «англичан на Москве двором пожаловал», предоставив им право свободной беспошлинной торговли во всех русских городах, серьёзные таможенные льготы, ряд других торговых привилегий. Что гарантировало успех английской торговой Московской компании. Англичане поставляли в Россию оружие, порох, селитру, свинец, оловянную посуду, сукно. Взамен они вывозили древесину, пеньку, канаты, воск, кожи, ворвань, меха. Огромные льготы, которыми благодаря Ивану IV пользовались в Московском царстве английские купцы, приносили им баснословные прибыли. На время прибытия английских послов купеческая резиденция играла роль посольства. Двор так разросся, обогатившись во времена смуты, что приобрел для посольства еще одно здание (с 1636 г. находившегося примерно на месте дома №11/1 в Лубянском проезде Москвы), надеясь на долговременное стратегического сотрудничество с новой династией русских царей. Военная мощь разоренной смутой Руси находилась в зависимости от поставок новейшего английского оружия и боеприпасов. Несмотря на то, что второй из династии Романовых царь Алексей Михайлович отличался набожностью и тишайшим нравом, в 1649 г. по его решению англичане были изгнаны из Москвы, а все их имущество перешло в казну. Сам дом Английского двора некоторое время принадлежат тестю царя боярину Илье Даниловичу Милославскому. Поговаривают, что проныра Милославский прикарманил и все имущество Двора, и тайный клад, английских купцов, найденный им в подвалах Двора. Решение тишайшего царя предопределило европейскую изоляцию Москвы вплоть до петровского «окна». Почему Алексей Михайлович Тишайший пошел на столь радикальные меры, как односторонний разрыв дипломатических и торговых отношений с передовой по тому времени торговой державой? Такое ведь равнозначно объявлению войны! И могли ли обиженные купцы организовать в XVII веке евро-бойкот Руси? Аббат Ларудан написал в 1746 г. (по некоторым источникам в 1747 г. [18]) «Les Francs-Magons Ecrases» (Сокрушенные франкмасоны) [9], доказывая, что в действительности масонство было выдумано Оливером Кромвелем, вождем английской революции 1649 г. О роли масонства в протестантских европейских революциях пишет и Е.В. Глаголева [6]. Поговаривают, что финансировали арест парламента Кромвелем английские торговые компании, в руках которых в то время сосредотачивалась и экономика, и военная мощь Британии (ресурсы, финансы, флот, монуфактуры, ВПК). Московская торговая компания на тот момент представляла собой мощнейшую английскую корпорацию, способную в своих интересах вооружить собственную армию для свержения монархии. В Москве не было такой политической силы как в Лондоне парламент, поддержавший и узаконивший казнь монарха. Но Алексей Михайлович был вынужден пойти на жесткие меры по предотвращению роста влияния Английского подворья на внутренние дела пережившей недавно смуту Москвы, доверие к английским купцам было подорвано. Бойкот Москвы со стороны английских торговых компаний в то время, мог означать такие же санкции, какими пытается альянс Евросоюза с США сдерживать рост международного влияния современной России. И с тем же успехом: единство Руси вокруг Москвы только крепло. Интересно, что до копейки (Георгия Победоносца) на гербе Москвы, на золотой и серебряной монете присутствовал единорог, древнейший символ чистоты и божественного милосердия, эмблема Английского двора в Москве и английской торговой компании, щитодержатель в гербах Шотландии, Великобритании и Канады, любимый оберег Ивана Грозного. Единорогом были маркированы и ружья, которыми Кромвель вооружил свою братию против английской короны и католической церкви. Т. е. символ единорога покусился на собственную чистоту и святость. Дискредитированный гербовый символ в Московии сменяется Георгием, топчущим змея (в противопоставлении змею на Добрыню Никитыча похож Георгий, не правда ли?). О существовании же такого диковинного зверя как единорог на Руси позабыли, вплоть до русскоязычных переводов книг фантастов-сказочников Джона Ро́нальда Ру́эла То́лкина и Ро́джера Джо́зефа Желя́зны в XX веке. Георгий Победоносец же, как концепт, продолжил свою эволюцию в социокультурном процессе символизации успеха (георгиевский крест, георгиевская лента), пережив все войны, в которых участвовали русские воины в последние четыре столетия, вжившись в символическое пространство концепта благородного мужа, воина-защитника. Мы дважды коснулись важного для формирования русской ментальности былинного образа богатыря-заступника. Легкой кистью В.М. Васнецова в 1898 г. запечатлена аллюзия образа Ильи Муромца в обществе Добрыни и Алеши с Христом, выраженная в ряде письменных источников XVI и XVII веков возрастом чудесного исцеления Ильи (33 года) и начала его служения Руси Матушке и народу русскому [11]. В былинном исцелении Ильи присутствует и аллюзия с не могущим родить наследника Авраамом, принявшим трех путников (прообраз Святой Троицы). В результате православной легитимации образ чудом исцеленного Ильи, ставшего богатырем, обретает символическое значение обобщения судьбы народа русского: немощного, а за тем исцеленного верой в Святую Троицу, в результате чего обретшего могущество и будущность. Так мы понимаем идеологическую направленность социокультурного процесса символизации успеха, приведшего образ Ильи на скрижали московские в период укрепления Московской государственности и его популярность в устной традиции. Для ментального концепта защитника отечества важнее эволюция богатырского образа в его родственно-дружеских связях и образных противопоставлениях. Три богатыря в славянской мифологии – это не совсем то, что на картине Васнецова. В древнейших мифологических представлениях славян есть Горыня, Дубыня и Усыня – три богатыря-титана, дети Чернобога, поставленные охранять вход в Навь. Они являются олицетворениями стихий Огня, Земли и Воды. Так как Чернобога часто изображали в образе Змея, в славянских мифах Горыня, Усыня, Дубыня именуются Змеевичами. Три богатыря-титана вместе (трехголовый Змей Горыныч) олицетворяют языческий миропорядок. Противопоставление Добрыни Змею Горынычу символизирует два вектора социокультурного развития: 1) противопоставление православия (Добрыни) язычеству (Горынычу); 2) определение силы богатырской (могущества и успешности) образа богатыря-заступника, сподвижника Владимира Великого, а соответственно и державного могущества земли русской. Меч Муромца (символ силы и мужского начала) [10] от Святогора. Святогор вместе с Вольгой Всеславьевичем и Микулой Селяниновичем – богатырские образы, пришедшие на смену нечеловеческим образам Змеевичей, – следующая птица тройка. Подобно Вольге, Святогор пришел из древней мифологии. В отличие от Вольги, Святогор не нашел своего места в социальной жизни, не встал рядом с киевскими богатырями, защищавшими Русь от внешних врагов, остался скитальцем. Вольга Всеславьевич родился от змея княжной Марфой Всеславьевной. От змея он унаследовал оборотничество в волка, в сокола. Дружину свою превращал в муравьев, что бы та непреступную крепость взяла. Микула Селянинович богатырь-пахарь, сила его от земли. Святогор не смог сумку Микулину поднять, Вольга с дружиною не смогли поднять его плуга. Добрыня Никитыч и Ставр Годыныч взяли в жены дочерей Микулы: Настасью и Василису. Василиса Микулична – хитростью выручает мужа (Ставра) из княжеского плена. Иван, отец Ильи Муромца, крестьянин-землепашец: так определяется наследие, исток, Родина (к княжеской власти не относящаяся). У Святогора нет еще Родины, как у Вольги, Микулы или следующей, третьей троицы: Добрыни, Ильи и Алеши (сына священника), следующего колена богатырского. Противопоставление Ильи и Соловья Разбойника предопределяет цель служения богатырского народу русскому. Илья, как Микула и Ставр Годыныч, противопоставлен и княжеской власти, в то время как Добрыня ей верно служит. Хотя жены Добрыни и Ставра, дочери Микулы, вплетены в концепт Родины крепче, нежели представители княжеской власти. Важен в образах и сюжетных перипетиях богатырских подвигов концепт служения Родине (земле русской и народу русскому), исконный ментальный концепт патриотизма. Собственно подвиг позиционируется не как нечто выдающееся, а как обыденное служение правде выдающегося лица. Получается: хочешь быть выдающимся – верши каждодневно подвиг, сподвигайся. Духовное сподвижничество преобладает над деланием. В основе могущества богатырского сила духа. Важнейшими факторами идентификации являются концепты «свой» и «чужой», заданные в былинном наследии как «правый» (на стороне правды) и «чуждый правде» (на стороне кривды). Правда и кривда две оценочные категории бытия славянской мифологии, близкие греческим космосу (порядку) и хаосу (неупорядоченной стихии непознанного). «Свой» задан как правый, известный и истинный, следовательно, успешный и богатый. «Чужой» – неправый, непознанный и потому неистинный, ложный, кривой, убогий – неуспешный. Картина В.М. Васнецова, попытка легитимации в конце XIX века концепта «Православие (Алеша), Самодержавие (Добрыня), Народность (Илья)», путем его визуализации символическими образами, единицами символического капитала, каким является духовное культурное наследие, сформировавшее особую ментальность. Визуализация В.М. Васнецова декларирует: единство православия, самодержавия и народности – правда, а остальное – ложь. Этого единства на деле не случилось, отраженный на картине В.М. Васнецова символ успеха остался невоплощенным в жизнь. Для понимания концепта «британцы Черноморской береговой линии», необходимо сопоставить богатырей и gentle. И те и другие исконно не pirata, но возможно πειρατής, в смысле «пионеры» или, скорее, «пограничники». Концепт gentle, как «пограничника» формировался в сознании островитян в соотношении концепта освоенной земли островов и внешнего непознанного мира, как у славян Змеевичи на грани Яви. Однако если у славян Явь и Навь разделены лишь сакральной гранью непознанного, то у островитян непознанное имеет конкретные географические очертания, связанные с ограниченностью береговой линии и бескрайностью омывающего их чуждого океана. Промысел у славян не связан с необходимостью отвоёвывания у чуждых просторов океана хлеб насущный. Хождение в Навь (в мир сакрального) связан не с промыслом, а с освоением могущества тайных непознанных сил (Вольга). Важную роль играют концепты иного: варяга (ворога, врага, вора), соседа (соседящего) и другого (другого, друга, дорогого), в рассматриваемых культурах, но это – история для отдельной книжки… С развитием государственности концепты богатырь и gentle обогащаются представлением о служении князю, суверену. Но если у рыцарей круглого стола суверенитет единый, бинарный (либо есть, либо его нет), то у Микулы, Вольги и Святогора у каждого свой – тернарный (земля, власть, воля), базирующийся на трехголовом змее бытия. И здесь уже приходится сравнивать Единорога и Змея Горыныча, как символы тайного знания и устойчивости мироздания. И того и другого великосветское миропонимание пытается оседлать, что удается с древним интернациональным Единорогом, но не с Горынычем. Ивану Царевичу оседлать удается лишь Серого Волка. А с Горынычем приходится биться (Добрыня, Георгий). Мудрость остается трехглавой (три старца поднимают Илью), а змей (отец потусторонней мудрости Вольги), приобретает значение врага (ворога, вора, варяга). В третьем поколении русских богатырей казак-пограничник противостоит разбойнику (Соловью), осужден и змей-искуситель, и пират-варяг, как чуждые (не соседи и не другие, а чужаки, неправые, неистинные). Британцы Черноморской береговой линии противостоят пиратству турецких набегов, как исконные британцы противостояли набегам варяг, в то время как романтика Веселого Роджера коренным образом изменяет оседлого gentle: маскулинное начало варяга (не грабитель – не мужчина) берет верх. Scientia est potentia. Демократичный gentlemen of fortune возмужавший в крестовых походах легко определяет непознанное как неодушевленное, нуждающееся в одушевлении и в благородном присвоении путем эмпирического опыта. Нет ли здесь, в своеобразии «джентльменского» освоения непознанного, чего-то исконно варварского, небританского? Пали Рим, государства и культуры Ацтеков, Инков, разрушены традиционные культуры Африки и Австралии, едва выстояли Индия и Китай. Уж очень образ успешной культуры смахивает на оскал Веселого Роджера. Но прежде чем копнуть так глубоко, можно обозначить предварительные выводы межкультурного сравнения. Близость характеров британцев островных и Черноморской береговой линии формируется в условиях морской пограничной службы. Английский пограничник, мистический Единорог, в результате социокультурного процесса символизации успеха, подменяется языческим Веселым Роджером, бороздящим неизведанные морские просторы, играющим «своей жизнью и принося несчастья народам» и, далее, Дядей Сэмом. Языческий славянский пограничник, трехголовый Горыныч, сменяется благословленным Троицей казаком Ильей Ивановичем Муромцем, кровными узами связанным с землей и, далее, Георгием Победоносцем. В культовых эпопеях Джона Толкина и Роджера Желязны контурно намечены пути реабилитации благородного Единорога, покинувшего мир войн и наживы в стремлении сохранить чистоту духовную. В этой чистоте видит Р. Желязны могущество миротворения, силу сотворения мира. Георгий тоже был некоторое время в тени алых знамен (Красные Дьяволята дети Веселого Красного), породивших детское общественное движение – пионерию, занятое строительством будущего. Дьяволята воспитывались под покровительством трехглавия: то Маркс – Ленин – Сталин, то Маркс – Энгельс – Ленин, были и другие Змеевичи. Но если западный Веселый Красный – воля к наживе, то славянский красный от Дажьбога, бога дающего. Большевики, мастерски ориентируясь на архетипическое большинства, искусно культивировали патернальное государство, легитимируя единовластие древнейшими символическими категориями сакрального знания (красный, три богатыря, совет, звезда, серп и молот, колос, Дажьбог и пр.), противопоставляя идею светлого будущего (непознанного) образу врага. В итоге словами Юрия Энтина: «Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко, Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь. От чистого истока в прекрасное далёко, В прекрасное далёко я начинаю путь» [14], – из телефильма «Гостья из будущего» (1985 г.) Павла Арсенова по мотивам фантастической повести Кира Булычёва «Сто лет тому вперёд» [8] (1977 г.), в котором пионеры противостоят пиратам. Скользя по концептам, символизирующим в разные времена успех и могущество, петляя по временам и легендам, мы неоднократно касались границы познанного, обнаружили бинарные и тернарные концепты миропонимания и суверенитета в мире, а так же два типа обретения знания, освоения непознанного: пиратский (варварский, лихой, разбойничий) и пионерский (богатырский, добрый, сеятельский). Оба типа опосредованы отношением к непознанному, в основе которого лежит реализация мужского начала в лоне женского. С женским началом связано и обжитое тепло матери (отчизны), и девственность дальних неизведанных просторов (чужбины). Гармония мужского отношения к двум противопоставленным феминным ипостасям заключается в сохранении родовой чести, приятии девственного с не меньшим почтением, нежели родового, родного. Концепт В.Б. Храмова «британцы Черноморской береговой линии» как общая характеристика ментальной черты благородного человека – это концепт пограничника, призванного к служению на границе познанного, на рубеже Яви и Нави, для охраны матери-отчизны от посягательств извне. Именно «само-сделанный человек» [5] способен сохранить честь и чистоту Единорога (души своей), стать пионером, не возмущая спокойствия детей Чернобога, осваивая непознанное будущее не как пират, но как сеятель. Береговая географическая определенность британцев в нашем случае – лишь материальный маркер сложной динамики духовной культуры. Ценность качеств британца-пограничника как богатыря-сеятеля, «белой кости» благородства, не всегда одинаково очевидна. Необходимо оказаться на границе и заглянуть в бездну, чтобы ощутить ценность почвы под ногами. Культурные концепты как результаты социокультурного процесса символизации успеха – динамичные явления. Им свойственно и эволюционное развитие, и революционные изменения на стыке исторических эпох. Их динамика обнаруживает и смену вектора развития на противоположный: то мудрость и сакральное могущество тайного знания Мерлина, то удаль и романтика Веселого Роджера, покорителя непознанного. Но и тому и другому необходима грань, отделяющая уют обжитого от просторов непознанного, и уверенность, что эта граница оберегаема могучим и непреклонным богатырем, чистым и неподкупным. Потому и не пираты.
ЛИТЕРАТУРА
[1] У Козьмы Пруткова (1850-1860 гг.) «Смотри в корень!», а раньше в книжке, возникшей с благословения Николая I, одна из глав получила название «Зри в корень: сын всегда говорит языком отца» («Славянорусский корнеслов» А.С. Шишкова) [19]. Источник: http://science-dep.ucoz.org/publ/ | |
Просмотров: 377 | | |
Всего комментариев: 0 | |